В кино следователи носятся по крышам с пистолетами, а в жизни — месяцами изучают архивы, пишут километровые заключения и находят преступников с помощью личинок мух. Дмитрий Юрлов, следователь-криминалист СКР по Челябинской области, рассказал Первому областному информагентству, как находят убийц спустя десятилетия, что общего у древнего Вавилона с современной Россией и можно ли все-таки обмануть детектор лжи.
— Дмитрий, правда, что у вас каждый день раскрываются «глухари» — дела прошлых лет?
— Можно сказать и так. Это плановая, рутинная работа. Архивы по всей России огромны, многие дела пережили лихие 90-е, где-то следствие зашло в тупик, не хватало технологий. Скажем, та же генетика вошла в нашу жизнь всего около 15 лет назад. А до этого эксперт, найдя следы биологического происхождения, мог сказать лишь: «Да, это следы крови или спермы. Точка». Сейчас мы возвращаемся к таким делам, ищем вещдоки и проводим новые экспертизы. И практически каждый день это дает результат.
— И какие это дела?
— Самые тяжелые. Преступления против личности: убийства, изнасилования, причинение тяжкого вреда. После изменений в законе добавились и особо тяжкие преступления в отношении несовершеннолетних.
— Как вообще можно раскрыть, например, убийство 30-летней давности? Представьте, что я — следователь. С чего я начинаю?
— У нас работает два принципа: предметный и зональный. То есть у каждого криминалиста есть своя «специализация» — кто-то по цифре, кто-то по розыску, а у кого-то прямо в обязанностях — преступления прошлых лет. Плюс за каждым закреплены свои территории. И вот ты идешь в архив своего отдела, где может лежать от 20 до сотни приостановленных дел. И первое, что ты делаешь, — смотришь, сохранились ли вещественные доказательства. Потому что, если по делу об изнасиловании 1995 года сохранилась одежда со следами, мы можем сейчас сделать ДНК-анализ и получить портрет преступника.
— И он сразу всплывает в базе?
— Если он хоть раз привлекался, у него брали образцы и он попал в федеральную базу геномной регистрации — то да. Эксперт нам говорит: «Есть совпадение с Ивановым Иваном Ивановичем». Дальше — работа по установлению его местонахождения. Человек может быть жив, мертв или скрываться. Но мы все живем в системе: регистрация, больницы, пенсионный фонд, мобильные операторы... Оставляем за собой цифровой след. Найти человека — это уже дело техники.
— А если все улики утеряны? Такое бывает?
— Постоянно. Переезды архивов, преобразование ведомств... Но иногда случается настоящая мистика. Был у нас случай: дело числится в описи, а его нет. Искали, звонили бывшим сотрудникам — все помнят, что оно было, а где — неизвестно. И вот во время очередной проверки достаем совершенно другую пачку, перевязанную бечевкой. Сверху — свежие обложки, а внизу — одна старая, потертая. Разрезаем — а там именно оно, пропавшее дело. А уже через две недели человек сидел у нас на допросе и признавался...
— Вы упомянули, что преступник может быть мертв. Что тогда? Дело закрывается?
— Нет, и здесь закон находит возможность восстановить справедливость. К уголовной ответственности привлекается даже умерший. Да-да, с точки зрения обычного человека это кажется аномальным... Обвинение предъявляется его родственникам, они знакомятся с материалами. Если они считают его невиновным, дело направляется в суд, который рассматривает все доказательства и выносит вердикт — виновен или нет. Это нужно, чтобы родственники потерпевших получили ответ, а имя невиновного было очищено, а виновного, соответственно, официально установлено.
— Можете вспомнить какое-нибудь дело, которое вас особенно поразило?
— Одно из самых запоминающихся для меня — убийство шестилетней девочки в Сосновском районе в 1997 году. Перед Новым годом малышка пропадает бесследно, а через полгода на чердаке многоэтажки было найдено ее тело — с разбитой головой, множественными телесными повреждениями, признаками асфиксии... Ребенка жестоко убили. Преступление тогда осталось нераскрытым. Я лично про это дело слышал еще в молодости, на старте своей службы — о нем рассказывал ныне уже покойный эксперт. Его до конца жизни угнетало, что жестокое преступление в отношении маленького ребенка не было раскрыто.
— А ведь следователь, тем более криминалист, со временем, наверное, привыкает ко всему? Есть, так скажем, элемент профдеформации?
(Следователь задумывается, его взгляд становится отстраненным, будто он снова листает те самые страницы.)
— Привыкаешь... и не привыкаешь. Вот смотрите. Представьте себе обычный день в архиве. Берешь в руки дело конца 90-х. Оно физически другое на ощупь. Желтоватая, пористая бумага, которую не спутаешь с современной. Листы, исписанные вручную чернильной ручкой, — и почерк у некоторых следователей такой, что разбираешь, как древние манускрипты, по буквам. Ты погружаешься в этот мир. Он абсолютно черно-белый. Сухой, протокольный язык: «обнаружены», «зафиксировано», «установлено». Ты читаешь строчки профессиональным взглядом, ты как хирург, который изучает историю болезни. Ты видишь не ребенка, а «потерпевшую», «тело», «объект» и вдруг... Живое яркое пятно — та самая девчушка в костюме снежинки на своем последнем утреннике в детсаду: улыбка, бантики, пайетки на костюме...
Прямо вот физически вздрагиваешь, вся твоя «профдеформация» просто испаряется. Ты мгновенно перестаешь быть следователем, который изучает дело. Ты становишься просто человеком. И сколько бы лет ни проработал, такой момент всегда выбивает из колеи. И слава богу, что выбивает. Это значит, что внутри ты еще живой.
— А сейчас дело раскрыто?
— Совсем недавно — да, вопреки тому, что большинство вещдоков было утрачено.
— И в чем оказался ключ к раскрытию спустя столько лет?
— Нам удалось отыскать в одном из экспертных бюро микроленты, на которые в те годы собирали микрочастицы. На них были обнаружены личинки мух. Энтомологическая экспертиза установила: это конкретный вид, который развивается именно в разлагающемся трупе человека. И эти же личинки были найдены на балконе квартиры, где жила семья. Это стало переломным моментом. Когда мы начали предъявлять эти факты фигурантам, один из них сломался и рассказал, что помогал своему родственнику скрыть тело. Все думали на отчима, а убийцей оказался его пасынок.
— И что с ним теперь?
— На момент убийства ему было 17 лет. Суд отказался применять срок давности. Через 27 лет после преступления он получил свой приговор. Справедливость восторжествовала. И для меня, и для того самого эксперта, который до конца жизни не мог смириться с этой нераскрытой историей.
— Детектор лжи помог в том деле? Насколько вы ему доверяете? Или это все-таки больше психологический момент?
— Полиграф — мощный инструмент, хотя его показания в нашей стране для суда доказательством не являются. Плюс процедура эта сугубо добровольная, впрочем, как правило, человек соглашается — потому что думает, что он самый умный, он всех обманул — значит, и машинку обманет. Это можно, мне кажется, сравнить с поведением ребенка, который украл конфеты, рот у него весь в шоколаде, но он упорно утверждает, что он конфет не брал...
Я как следователь полиграфу верю. Я знаю, как он работает, понимаю, что обмануть это устройство невозможно. И мне он помогает сформировать внутреннее убеждение — то самое, руководствуясь которым, в том числе, я должен оценивать доказательства.
— Это такая норма закона — про внутреннее убеждение?
— Именно. Про внутреннее убеждение и совесть! Это моя любимая норма. Попробуйте найти слово «совесть» в каком-нибудь другом законе! А в Уголовно-процессуальном кодексе оно есть. И это наш главный ориентир.
УПК РФ. Статья 17. Свобода оценки доказательств 1. Судья, присяжные заседатели, а также прокурор, следователь, дознаватель оценивают доказательства по своему внутреннему убеждению, основанному на совокупности имеющихся в уголовном деле доказательств, руководствуясь при этом законом и совестью.
— А романтика есть в вашей работе? Погони, очные ставки с накалом страстей?
— Романтика — в сериалах. Реальность — это десятки томов уголовного дела, которые нужно прошить ниткой в четыре дырки. Это десятки тысяч страниц обвинительного заключения, которое следователь пишет с нуля. Это не покажут в кино — скучно. И молодых сотрудников часто шокирует объем бумажной работы. Это наш груз ответственности, который мы должны пронести с честью. Мы все сами выбрали эту профессию!
— Не было желания все бросить?
— Я работаю с 2008 года. Человек не железный, устаешь. Но есть такая фраза: «Бессмертен тот, кто не закончил свое дело». Пока есть силы, пока могу учить молодежь и передавать опыт — буду работать. Преступность была в Древнем Вавилоне, есть и сейчас. Вернитесь к истокам — даже Библия начинается с братоубийства, Каин убил Авеля, и ничего за тысячи лет, к сожалению, не изменилось. Значит, и наша работа всегда будет нужна.