10 сентября в Челябинске состоялась первая театральная премьера сезона — в Камерном театре гастрольный режиссер из Германии Лариса Александрова поставила «Кровавую свадьбу» испанца Федерико Гарсии Лорки. Спектакль в жанре destiny-оперы стал испытанием для труппы и всего коллектива театра. Актерам пришлось петь, танцевать и играть на музыкальных инструментах, костюмерам — закупать павловопосадские платки, а реквизиторам — искать старый горбатый запорожец.
Как испанская трагедия превратилась в страшную русскую свадьбу — рассказываем с откидного места третьего ряда.
Надо сказать, что Лариса Александрова — автор для себя. Она уверена, что любая сценическая постановка в первую очередь — разговор режиссера с самим собой. Спор это будет, или беседа по душам, диалог любимых или зависимых. В интервью Лариса Александрова призналась: для нее «Кровавая свадьба» — абсолютно женская пьеса, и вовсе не про конкретную трагедию одной семьи, а про вечный выбор между любовью и ненавистью. Жизнь, говорит режиссер, слишком коротка, так стоит ли тратить этот миг на ненависть?
Спойлер: если вы не читали «Кровавую свадьбу», то вот вам краткое содержание. В испанской деревушке должна была состояться свадьба, но во время застолья невеста сбежала с любовником. Жених нагнал беглецов, убил любовника и погиб сам. Невеста вернулась к матери жениха, потребовала похоронить ее с мужчинами. Но мать решила, что жить с этой болью от вины и потери — важнее.
Я это пересказываю, потому что режиссерские решения в Камерном оказались куда более символичными, чем у самого Лорки. И если первое действие понятно благодаря одной лишь песне, то второе вызовет массу вопросов.
Это свадьба, но почему все так похожи на покойников?
На сцене Камерного этим вечером — царство матери и смерти. Красивое, изящное, отстукивающее биение сердца в ритме фламенко. Красные помады, черные платья, яркие платки, эмоции на пределе возможного: от сочных поцелуев до смачных плевков в землю. Так только женщины умеют, даже мертвые.
Старуха-мать рассказывает историю. Шепчет живыми губами мертвые слова, сыплет соль на тела. Запускает и музыку, глухое и монотонное постукивание, шум крови в висках. На кого она пытливо смотрит — выглядят как покойники. И вроде простой режиссерский ход: посади всех на кривые стулья, включи пронзительную лампу позади — и вот женщины, что укладывали мальчонку спать, уже бледнее лун. А их колыбельная становится смертной песней, заунывной, пророческой, страшной, как все русские народные колыбельные: на холме высо-о-оком беглецы спаса-а-ались, кровь свою меша-а-ая с быстрою водо-о-ою.
В сценографии режиссерская группа оказывается едва ли не символичнее самого Лорки, до предела: смотрите, тут гости в смертных масках, вот их закручивает в тугой белый саван, а вот сваты договариваются о свадьбе не словом, топотом. И Бог знает, чем они тут упокоятся. Здесь под стук злых и бессильных слов ненависти разлетается на доски старый семейный дом. А вот смотрите, как жених ласкается к мертвой матери, и она укутывает своим саваном и его. И все это — под заунывный бабий плач.
Тем острее песня невесты — тонкая, как обвалочный нож, надрывистая, похожая на молитву Кончиты из «Юноны и Авось» (неудивительно) и один из треков Земфиры (очень удивительно). И страх ее тревожной нотой виолончели проникает в душу, играет на струне памяти так, что хочется кричать: неужели вы не видите, ей страшно, просто очень страшно!
Как завороженная, я слежу за жгучими, на грани нервного срыва танцами, ныряю в омут колыбельного страха, в сполохах красного света ползу с невестой по доске в объятия любви и смерти. А потом по рябой лунной дорожке иду в царство мертвых.
И на этом закончилось. Мы все там немножко умерли, в зале Камерного. Но зачем — так и не поняли. И кажется, не успокоились.
