Завтра, 23 апреля, в Челябинском Камерном театре состоится премьера спектакля Романа Прецера «Сад расходящихся тропок» по одноименному рассказу Хорхе Луиса Борхеса. В моноспектакле главную роль исполняют по очереди Никита Савиных и Петр Артемьев.

Если вы никогда не читали Борхеса или, допустим, читали, но давно, непременно перечитайте хотя бы этот рассказ перед тем, как идти в театр.

Борхес — великий путаник, фантазер и философ. Его тексты представляют собой авторские философские трактаты, зашифрованные в литературные сюжеты. Борхес переворачивает смыслы и правила, перепутывает незыблемые истины, играет глобальными максимами, как мальчишка, реконструирует исторические события, как удобно для его идеи, и делает всё это завораживающе. Его за это и любят те, кто любит.

Нити, лучи, натянутые тросы — это каркас сценического решения

Рискну предположить, что для аудитории, которую не очаровывает игра смыслами в исполнении Борхеса, спектакль станет неразрешимой загадкой.

Выразить философскую мысль Борхеса драматургическими средствами — задача смелая и авантюрная. Но Роман Прецер — человек отважный, Борхеса любит с 14 лет, и он рискнул.

Режиссер Роман Прецер

На всякий случай вот вам коротко фабула рассказа «Сад расходящихся тропок». Первая мировая война. Шпион немецкой разведки по имени Ю Цун убивает английского ученого, доктора Стивена Альбера, только потому, что его фамилия Альбер. Альбер — название города, где сосредоточены британские дивизии. Заметка о загадочном убийстве ни в чем не повинного доктора Альбера попадает в газеты. Немецкая разведка всё понимает — и авиация бомбит город Альбер. Ю Цун — красавчик (но его поймали и казнят).

Всё, что вы прослушали, не имеет никакого отношения к сюжету спектакля. И не имеет никакого отношения к главной идее Борхеса про сад расходящихся тропок.

На самом деле Борхес писал о китайском философе, шахматисте, писателе Цуй Пэне (давнем предке Ю Цуна), который однажды решил презреть свои достижения и благосостояние, отойти от суетного мира и создать роман-лабиринт (или построить лабиринт). Он так и сделал, написал роман (или построил лабиринт).

В главной роли (в одном из составов) — Петр Артемьев

Но роман получился такой запутанный и бессмысленный, что его даже издавать не хотели. А когда издали, то мало кто дочитал. Никто беднягу не понял, кроме — внимание! — исследователя-китаиста доктора Альбера.

Доктор Альбер все это рассказывает шпиону Ю Цуну за несколько минут до своей гибели от его руки. Книга и лабиринт — это одно и то же!

Но даже не в этом дело. Это примерно одна десятая из перекрещенных сюжетных и идейных линий. Не вздыхайте.

«Вас ждет путешествие по саду расходящихся тропок — рассказу Хорхе Луиса Борхеса, в котором он впервые заявил, что у человека не может быть только одна судьба. Люди создают несколько версий себя. Это игрушки времени. Игрушки самой жизни».

Таким текстом настраивает зрителя в первые минуты спектакля некий журналист, который как бы берет интервью у самого Борхеса через сорок лет после его смерти. Это возможно, потому что тот, кто запечатлел себя в искусстве, — бессмертен по определению и оживает в тот момент, когда о нем вспоминают. Такова идея Борхеса.

Видео на трех экранах сопровождает события на сцене практически на протяжении всего спектакля

Мы видим три экрана, на которых демонстрируются три разных видео. В самом начале: тут титры, тут главный герой (мы точно не знаем, кто конкретно из персонажей), снятый в стилистике немого кино, а тут — хроника Первой мировой войны, взрываются дома и тонут корабли. Главное сценическое решение — концептуальные лучи-тросы, сходящиеся и расходящиеся в темноте. Нити судьбы, вероятно.

На сцене железная кровать с голой панцирной сеткой. На этой кровати лежит человек, одетый в дорогой костюм:

«Когда я буду говорить „Я“ — это буду как бы не я. То есть я хотел сказать... Вы понимаете, что я хотел сказать? Нет? Я тоже»,— так главный герой настраивает зрителя на действие, в которое предстоит вникнуть.

Итак, 1916 год. Англия. Тюремная камера. Героя на железной кровати ждет казнь за шпионаж и убийство. Это Ю Цун. Он не переживет этой ночи, и никто его не запомнит. Его единственная связь с будущим — листок бумаги. Он достает его из кармана...

В главной роли (в одном из составов) — Никита Савиных

Напомню, это моноспекталь, жанр высочайший, один из самых трудных для актера. В спектакле по Борхесу дополнительная трудность состоит в том, что актеру предстоит исполнить несколько ролей, причем переход из одной в другую местами едва уловим.

Создатели спектакля, видимо, подозревают, что может возникнуть путаница, поэтому главный герой нас время от времени предупреждает:

«Сейчас вы перестанете видеть Ю Цуна и увидите доктора Стивена Альбера, ученого-китаиста, — и на сцене появляется с золотой головой дракона, опираясь трясущимися руками на две палки, старенький ученый. — А можете продолжать видеть Ю Цуна. Как хотите».

Тропки все расходятся и расходятся.

Сюжет то и дело сбивается на нагромождение абстрактных умозаключений.

Стихи Борхеса читает сам автор, на экране мы видим перевод

На философские рассуждения о том, что человек не может быть только жив или только мертв. О том, что он может быть одновременно сегодня, вчера и завтра. О том, что такое настоящее и где человек в этом настоящем, и как он совершает выбор. Как этим выбором определяет дальнейший путь по саду с миллионом расходящихся тропок. О том, какое значение для истории имеет происходящее. И так далее, и так далее.

Вот эти извилистые, как будто нарочно перепутанные, мировоззренческие вопросы и откровения, написанные сложным языком Борхеса, актеры озвучивают, я бы сказала, даже страстно. Но именно озвучивают, потому что нет пространства для действия.

Все действие происходит в голове. И зрителю очень важно успевать подключаться к этому мыслительному процессу, чтобы следовать по лабиринту.

Голова китайского дракона символизирует доктора Альбера

Сама центральная тема рассказа — роман-загадка, написанный странным шахматистом-отшельником, — делает загадочным и перепутанным и сам спектакль Романа Прецера. Режиссер конструирует лабиринт, увлекаясь узором и не слишком беспокоясь о том, чтобы все объяснить. Потому что смысл не в этом. Кто поймет — тот молодец, кто не поймет — тоже молодец. Потому что всё неважно.

Так же, как для невинно убиенного доктора Альбера китайский роман, который никто, кроме него, не понял, — манящая загадка, предмет исследований всей жизни, так же для Борхеса его умопостроения — ценность сама по себе, вне связи с происходящим. Потому что увязать можно абсолютно всё. Пусть даже получится противоречиво.


Так же, как в романе Цуй Пэна многие увидели бессмыслицу и бред, а доктор Альбер — глубокий смысл и откровение, Роман Прецер наслаждается множеством разветвляющихся вариантов сюжета, раздвоением (или растроением) персонажей, внезапностью переходов.

Сущности множатся, энтропия нарастает.

У меня было слишком много вопросов, и я, пользуясь служебным положением, адресовала их режиссеру.

— Роман, почему Борхес в формате моноспектакля, одного из сложнейших жанров?

— Борхеса я люблю с подросткового возраста. Он мне всегда казался очень драматургичным. Проза Борхеса наполнена невероятными экзистенциальными конфликтами, и если уметь вынести эти конфликты на поверхность, то совершенно не постановочная проза становится постановочной.

— Точно. Борхес весь из текста. Он абсолютно книжный. 

— Безусловно. Я бы сказал так: то, что мы сделали на сцене, очень в стиле Борхеса, точнее, в стиле его отношения к читателю. Огромное количество интеллектуализмов, которые использовал Борхес, никогда не существовало. Он выдумывал культуры, элементы языка, исторические факты... Поэтому мы решили, что в спектакле должен обязательно появиться сам автор: без его участия немыслимо играть в это шутовство. Голос Борхеса звучит, он читает свои стихи.

Режиссер спектакля — поклонник творчества Борхеса

И потом, если мы говорим о книжности: центральный персонаж для нас — идея. Мы должны сосредоточить внимание не на герое, а на идее. Никакого героя в прозе Борхеса в сущности нет. Есть язык. Есть идеи.

— Поэтому он не драматургичен. 

— Мы попытались, на мой взгляд, небезуспешно, как раз размыть центральный персонаж. И за счет этого размытия вытащить конфликты, которые для Борхеса характерны.

— Но почему моноспектакль? 

— Один персонаж не может быть выразителем идеи. Поэтому мы создали вот это... многоголовое чудовище. Дракона с тремя головами. А актер один, потому что одно естество. Версии и вариации одной человеческой судьбы.

— Вас так завораживает борхесовская путаница? 

— Честно говоря, да. Потому что мне кажется, в этой путанице очень много человеческого. Настоящего.

Петр Артемьев экспансивен и эксцентричен

— Вам не кажется, что там просто очень много интеллектуальных игр и рефлексии? 

— Понимаете, когда человек играет, даже интеллектуально, он не может перестать быть человеком. Это тоже попытка что-то сказать про мир, но языком, который кажется ему адекватным. 

Режиссер мелодрам заставляет в финале героиню плакать на камеру, пока она читает прочувствованный монолог. Если это хороший режиссер — это способ его контакта с миром, его самовыражение. Мы не можем сказать: «Какая пошлость», если это сделано честно и убедительно. А здесь вот такой язык. 

Борхес — поэт. И он не видел возможности прямо сказать о чем бы то ни было. Его интеллектуальное отстранение — это как попытка мальчишки признаться в любви девчонке.

— Это эскапизм? 

— Определенно! Конечно! Мы пошли по тому же пути. А как идти против духа автора? Мы должны отстраняться, мы должны быть им. Не могу сказать, что мне это близко, но я зачарован. Зачарован этой фигурой и тем, как он высказался.

— Роман, вы не боитесь запутать зрителя? 

— Нисколько. В путанице нет ничего плохого. Я никогда не видел ничего плохого в непонимании сюжета. Кроме того, я был бы неискренним, если бы считал эту вещь путанной. Я даже не считаю нужным, чтобы человек вникал в сюжет этого произведения, потому что образы говорят сами за себя. Невозможно не заметить, что главный герой раздваивается, переключается...

— Да, вот в переключениях запутаться? 

— Ну это театр. Для театра это нормально. Человек идет на одного актера, а получает троих. Три по цене одного (улыбается). Очень современно.

— Илья Коломейский говорит, что два актерских состава: Никита Савиных и Петр Артемьев — это два разных спектакля. Вы намеренно подбирали таких разных актеров?

 — Намеренно, конечно. В этом и смысл. Если уж мы плодим многовариантность событий одного спектакля, то пусть будет многовариантность и внутри другого. Я считаю, что спектакль Никиты — теплее и легче. А Петр выражает некоторую степень взрослой разочарованности и надрыва. Разным людям они скажут разное. Вот те вариативы, которые мы хотели получить. В них есть свое очарование, несомненно.

Для меня было важно, кроме всего прочего, чтобы зритель получил и сильное визуальное впечатление. Мы старались сделать красиво. Если уж зритель не поймет сюжет, пусть он соприкоснется с красивой картинкой.


Мы были на генеральном прогоне спектакля «Сад расходящихся тропок», точнее, на двух прогонах. Мы видели рабочий, предпремьерный вариант. Вполне возможно, через 10—15 спектаклей всё настроится и станет очевиднее. 

Пока запутанных линий, вариантов персонажей и расходящихся тропок так много, что нужно приложить немалые мозговые усилия, чтобы не потеряться. И не заблудиться в зачарованном борхесовском саду.