С 22 по 24 сентября в Челябинске проходило самое масштабное литературное событие области — #рыжийфест. Среди гостей был и писатель Алексей Иванов, автор «Сердца Пармы», «Географ глобус пропил», «Пищеблока», «Тобола», один из самых издаваемых и экранизируемых современных писателей. На книжном форуме Иванов презентовал свой новый роман «Бронепароходы».
За три дня Иванов провел несколько встреч с читателями, одна из них состоялась в большом зале киноцентра «Победа». Мы побывали на ней.
Фильм про бронепароходы и экранизации романов
Планируется ли фильм или сериал по «Бронепароходам»?
Киношники уже не раз приходили с просьбой продать права на экранизацию. Две было компании точно. И я не сомневался, что захотят экранизировать. Как и не сомневаюсь, что еще будут приходить и предлагать. Но в той ситуации, в которую сейчас попала наша киноиндустрия, нужно переждать, когда она снова поднимется на ноги. И тогда будет еще больше предложений, я нисколько не сомневаюсь.
Какая следующая книга планируется?
Я обычно не скрываю тему будущих романов. Но в этот раз я ничего говорить не буду. Ни про эпоху, ни про место действия, ни про главного героя. Пусть пока останется в секрете.
Как вы относитесь к экранизациям своих романов?
Мне все нравятся по-своему. Как я могу среди своих детей выделить любимого. Но вот «Тобол» мне точно не нравится. На экране все вышло не так, как я видел, поэтому меня нет в титрах. Но это не экранизация, а фильм по моему сценарию.
Вы говорили, что ваши последние романы — сериальные. Что вообще значит сериальный роман?
Надо понимать, что сериальный формат — это не жанр. Это просто способ донести историю. Существуют литературные сериалы, аудиосериалы и видеосериалы. И все они устроены по одному принципу: действие делится на части по 40—50 минут. Внутри каждой серии — сюжет, который их объединяет. В финале обязательно есть клиффхэнгер — это крючок или неожиданный поворот, который заинтересует зрителя и заставит ждать новую серию.
В литературе сериальный формат выдвигает свои требования, которые немного усложняют работу, но делают результат более качественным.
«Мы слышим медленнее, чем читаем. Пробежать глазами мы можем больше, информация поглощается быстрее. Язык для аудиосериалов должен быть кратким, емким и ясным. За каждой фразой читатель должен видеть картинку», — рассказывает Алексей Иванов.
Фразы должны быть построены правильно, звучать благозвучно. Это приемы ремесла: они не влияют на содержание, но усложняют способ рассказывания. Мне такой формат интересен, я считаю, что за ним большое будущее.
У людей мало времени смотреть что-либо. А слушать — еще есть. Аудиокниги набирают размах. Книги слушают почти столько же, сколько читают, поэтому мне интересно, как нужно писать для слушания.
Аудиокниги убьют письменную литературу?
Я бы не стал так строго говорить. Нашему сознанию свойственно думать, что новое всегда уничтожает старое. Но это не так. Когда появилось кино — стали говорить, что театр будет убит. Появились фото — говорили, что живопись будет убита.
«Идет конкуренция не между книгой и аудиокнигой, а между контентом для глаз и ушей. Бумажная книга конкурирует с компьютерными играми и телевидением, а аудиокнига — с музыкой и новостями. Одно не вытеснит другое. Аудиокнига не угроза бумажной литературе», — считает Иванов.
Драматургия для всех видов речи одинаковая, разработанная еще Аристотелем. И ничего с ней не сделается. Просто появился еще один вид культурного продукта.
Что вы сами читаете и слушаете?
В основном читаю. То, что нужно для работы, — она требует огромного количества информации. Три года я работал по теме речного флота, когда писал «Бронепароходы», и читал то, что нужно по теме. Если есть свободное время, перечитываю старое. Я так медитирую, успокаиваюсь. Если хочется читать что-то новое, то беру что-то остросовременное и популярное. Чтобы знать, что интересно. Ну и всякую развлекуху.
«Люблю романы про вампиров и какие-нибудь ужастики. По большей части редкостная дрянь, но иной раз попадается интересное», — делится писатель.
Откуда берутся идеи?
Нравится ли вам жанр антиутопии? Есть в планах написать антиутопию на основе происходящих сейчас событий?
Да, в планах есть антиутопия. Но не классическая. В антиутопии изначально берется плохое будущее и все доводится до абсурда. Если это не развлекательная антиутопия, а имеющая значение.
«Но есть новый формат — антиутопия, смешанная с утопией. Пример — сериал „Ходячие мертвецы“. Он прогремел по всему миру, мощное произведение. Его смотрят и профессора, и шестиклассники», — говорит Иванов.
Вроде антиутопия, зомби-апокалипсис и полная катастрофа. Но если подумать, это тот мир, в котором нам очень хотелось бы жить: не надо работать, тебе может принадлежать что угодно, нужно только стрелять из пистолета. Все мальчишки это любят. Тем более здесь стрелять — это нормально: врагов становится меньше, и это не так опасно, потому что они медленные.
Антиутопия превратилась в утопию. Инфантильную утопию. Она сливается с противоположными жанрами и выходит на другой уровень качества. Новая антиутопия меня интересует, а старая — нет.
Как ловите вдохновение, откуда приходят идеи?
Идеи приходят постоянно. В жизни то и дело попадаются интересные сюжетики, но не все годятся для романа. Нужно соблюсти два условия. Во-первых, сделать так, чтобы из этого маленького сюжетика можно было сделать большой. И во-вторых, чтобы в его рамках я мог ответить на вопрос, который меня интересует сегодня и который с этим сюжетом никак не связан.
Пример. Ездил в северную Польшу, смотрел на старые замки тевтонских рыцарей, на все это наследие. И думаю, что здорово было бы написать про рыцарей, и чтобы с колдовством. А потом проехался по крепостям и фортам, которые солдаты в 1940-е брали: вот, думаю, было бы здорово описать сражение за эти объекты. А в идеале совместить тевтонов со Второй мировой.
Из одной этой идеи можно было развернуть уже, но сама по себе она мне была неинтересна. Нужно было понять, о чем я могу говорить в этой истории. И потом я понял — о конспирологическом мышлении. Потому что в наше время именно оно стало основным.
Конспирологическое мышление — это когда все происходящее в жизни человек объясняет заговором. Почему живем плохо — потому что враги устроили заговор и нам пакостят. Почему климат меняется — глобальное потепление. Почему писатель плохо пишет — потому что за деньги. Объяснение вне контекста — это конспирология. И казалось бы, что такого?
«Конспирологическое объяснение очень выгодно властям. Оно негуманное. Если мы все в жизни считаем злым умыслом — мы лишаем себя свободы воли и превращаемся в марионеток. Это лишает нас возможности действовать. Это удобно нашей власти», — объясняет писатель.
В формате такого двойного романа я мог поговорить об этом. В 1945 году действует некий герой. Он считает, что история вечно повторяется. Это тоже конспирология. Он пытается что-то сделать, учитывая опыт тевтонских времен, и приводит людей к катастрофе, потому что видит в них актеров, а не живые души. И я написал этот роман. Это «Тени тевтонов».
Для обычных людей это роман про рыцарей, меч Сатаны, суккубов, ведьм, штурм замка и беглых нацистов. А смысловая сторона — антиконспирологический роман о вреде того формата мышления, который сейчас восторжествовал.
Как вы относитесь к новой моде на нецензурную лексику в кино и литературе?
Тенденция не модная, с горбачевских времен еще появилась. А что в ней такого? Если авторы говорят о среде, где все говорят матом, — без него описать невозможно. Понимаю, как это некоторых коробит. Ну, не смотрите и не читайте. Вообще, у нас к мату отношение неправильное. Он считается признаком бескультурья и деградации. Я думаю, что дело не в этом.
«Языки соответствуют территории, на которой мы находимся. Дома мы говорим ласково и спокойно. Это один язык. Публично мы говорим строго, сдержанно, правильно и нормативно. На охоте и войне мы бранимся, ругаемся, оскорбляем противника. Это язык охоты. На войне материться надо, иначе не выживешь», — считает Алексей Иванов.
Проблема в том, что публичные пространства сейчас становятся пространством войны. Школа, двор, собственный дом. Проблема не в деградации, а в смешении территорий. Нам нужно восстанавливать статусы территорий. Чтобы школа была школой, а не местом борьбы за выживание. Город должен быть городом, где люди живут комфортно, а не вцепляются друг другу в глотки.
Когда пространства обретут свои смыслы, тогда и мат уйдет туда, где ему место, — на войну и охоту.
Урал как эталон общества созидания
Урал — край заводов, но сейчас постиндустриальная эпоха. Какова роль уральского человека в постиндустриальном обществе?
Я считаю, идентификация на Урале задалась, когда завод был важнее человека. Когда главной целью был труд и дело. Такая установка и осталась. Стала латентной, но не умерла. Если что-то поменяется, то она снова всплывет в жизненной практике.
Дело в том, что Урал — это отдельный промышленный регион, Центральная Россия — в прошлом аграрный, Север и Сибирь — промысловый, юг — казачий. В любом регионе идентичность — это главная ценность. На Урале это труд, а в Центральной России — власть и собственность. На севере главное — предприимчивость, а на юге — справедливость и равенство. Что я имею в виду? Поставьте мысленный эксперимент — дайте представителю каждой идентичности миллион долларов. Что они сделают?
Человеку крестьянской идентичности с властью и собственностью, упрощенно говоря, москвичу (потому что Москва — это квинтэссенция ценностей крестьянской России)? Этот человек купит виллу на Майями или место в Госдуме.
Дайте казаку — он учредит партию, чтобы защищать свои идеи. Если дать сибиряку — он купит лицензию на ловлю красной рыбы или угодья. Уральский человек что сделает? Построит завод.
«Мне близок Екатеринбург, тут много культурных героев: Ройзман, Крапивин, Шахрин, Коляда. И как потратили деньги? Каждый из них потратил деньги на дело», — рассказывает писатель.
Ройзман вкладывает в фонд «Город без наркотиков», Коляда — в свой театр, Крапивин — в детский клуб «Каравелла», Шахрин — в свою рок-группу «Чайф». Это и есть индустриальная система ценностей. Когда важно дело, неважно какое.
Совсем не обязательно при этом каждый день ходить на завод и стоять у станка, вырабатывать 16 норм. В этом смысле идентичность никуда не делась. Дело важнее всего на свете. В XXI веке Урал может быть интересен тем, что эта сформированная система дала всему миру эталон промышленного социума. Нигде больше он не был таким: ни в Британии, ни в Германии, ни в США. Мы эталон промышленного менталитета. Менталитета созидания.
Сейчас мы строим постиндустриальный мир. Постиндустриального не бывает без индустриального. Постиндустриальное общество — общество потребления: нельзя потреблять то, что не произведено. Общество созидания всегда должно идти рука об руку. Урал может стать эталоном общества созидания и в XXI веке.
Людям на Западе или в Азии понятен уральский менталитет?
Те, кто читает мои книги, неважно где, в Европе или в Азии, они понимают. Хотя русские писатели нигде особо не популярны: ни в Китае, ни в Европе, ни в Америке, ни в России. Их читают не так много. Российский менталитет, например, очень близок к китайскому, они понимают наши установки. У них очень популярна повесть «А зори здесь тихие». Даже сериал там сняли по нему. В культурах бывают такие неожиданные сближения.
С ведущим, режиссером Романом Прецером
Будет ли с книгами как с музыкой: бумажные станут развлечением для коллекционеров, как виниловые пластинки, а все будут читать «в цифре»?
Это уже происходит. Процесс несознательный, но идет в этом направлении. Будут библиофилы, которые собирают редкие издания, но массовый потребитель будет пользоваться книгами специфически. Если нужен просто доступ к массовой информации — ее проще найти в телефоне, компьютере или планшете. А если человеку хочется попасть в атмосферу, испытать тактильный контакт с книгой — будут читать в бумаге. Создавать атмосферу, сидеть у камина и пить вино.
Что теперь, после постмодернизма?
Когда произойдет жанровый переворот в литературе?
Недавно был постмодернизм. Его самые известные российские представители — Пелевин и Сорокин. Сейчас он сдох. Точнее, в мире он сдох давно, а в России — лет пять — десять назад примерно. На смену ему приходит метамодернизм.
На простом примере объясню, что это.
«Если играть с куклой в дочки-матери — это соцреализм. Если вы оторвали кукле руки, ноги и голову, вставили их в разные места и глумитесь — это постмодернизм. А если вы вернули кукле человеческий облик и решили поиграть в более сложную игру — это уже метамодернизм», — объясняет автор.
Он не занимается деконструкцией, он не хочет разрушать и издеваться, ему нравится, как было раньше, но хочется развить это до нового уровня сложности.
На примере романа «Террор» Дэна Симмонса. В середине XX века два парусника снарядили для поиска северо-западного морского прохода. Экспедиция затерялась во льдах, и что случилось с ними — неизвестно.
Один из кораблей назывался «Террором». И Симмонс написал роман об этой экспедиции, как она снаряжалась и как они собирались в поход. Но финал дописал мистический — на них напало чудовище Туунбак, олицетворяющее бесчеловечный мир севера, где человек не должен появляться. В конце чудовище всех добило, и экспедиция погибла.
Если бы Симмонс просто описал экспедицию, было бы неинтересно. Получился бы роман в стиле Жюля Верна. Симмонс поселяет в историю чудовище. Он и развлек читателя, и рассказал реальную историю экспедиции капитана Джона Франклина. Если бы написал классический исторический роман — было бы никому не интересно. А теперь произведение читают во всем мире.
Деконструкция закончилась, ушла в прошлое и замещается простыми историями.
Не хотите выпустить комикс по какой-нибудь из своих книг? «Пищеблок» бы хорошо подошел.
На меня часто выходят художники, предлагают нарисовать комикс по роману, но пока без продвижений. Я не против. Отношусь положительно, но это не то, что мне интересно. Я не читаю комиксы и понятия не имею, как писать к ним сценарии.
